До света (сборник) - Страница 95

Вообще, чем больше обдумываешь роман, тем понятней становится механизм авторских «доворотов». Каждую «нашу» трудность, каждый «наш» кризис, который, быть может с издержками, но был благополучно преодолен, он в своем мире переводит в открытый конфликт, непременно достигающий максимума. Подбрасывает поленья в огонь, раздувает искры до лесного пожара. Метод, конечно, весьма эффектный, но при многократном использовании вызывающий законное недоумение. Нельзя же каждый раз наступать на грабли! Неужели автор считает, что конфликты могут быть разрешены лишь с помощью силы? Неужели он ничего не слышал о компромиссах? Об искусстве переговоров, переводящих конфликт в позитивные координаты? Об улаживании острейших противоречий мирным путем? Наконец, дозволено будет спросить, – об инстинкте самосохранения, присущем как обществу, так и человеку?

Подчеркнем важный момент. Мы вовсе не требуем от автора строгой документальности. Следование непреложным фактам, «имеющим место быть», подчинение настоящего прошлому обязательно только для мемуаров. В художественном произведении – свои постулаты, свой универсум, сшивающий реальность и воображение. Автор – это не ученый, устраняющий из рассуждений все личное, автор – это алхимик, создающий нечто из ничего. Индивидуальное ви́дение событий здесь только приветствуется. Это, однако, не означает, что в беллетристике допустим любой произвол. В том-то и дело, что, отказываясь от формальной логики, от евклидовой геометрии, где параллельные линии никогда не пересекаются, автор попадает в пространство логики метафизической, где законы хоть и другие, но все равно существуют. И если нарушать их на каждом шагу, если перекраивать художественное бытие в угоду замыслу, то оно мстит тем, что утрачивает достоверность, превращается в игровую иллюзию, не имеющую никаких сцеплений с реальностью. Так, к сожалению, происходит и в данном случае.

Не удивительно, что этот мир чужд герою. Причем вовсе не потому, что вползает в него зловещая тень, отравляющая существование. Это лишь внешнее проявление невозможности бытия. Подлинная причина лежит несколько глубже. Просто мир, созданный автором, устроен так, что жить в нем нельзя вообще. Он настолько уродлив буквально в каждом своем проявлении, настолько искусственен, нарочит, выморочен, искажен, настолько лишен воздуха бытийного правдоподобия, что любой реалистический персонаж должен интуитивно или осознанно стремиться из него выбраться. Куда угодно. В любую другую реальность. Пусть многократно хуже, зато обладающую подлинной жизненностью. Только прочь из паноптикума, вращающегося в пустоте. Прочь из танцев, изматывающих вялой бессмысленностью движений. Собственно, так и поступает главный герой.

И вот тут хочется задать «запрещенный вопрос». Что автор хотел сказать данным произведением? Какие он перед нами поставил проблемы? Какие стороны жизни открыл нашему взору? Этот вопрос, разумеется, не возникал бы, если бы перед нами была чисто коммерческая литература. В конце концов, что значит очередной боевик – в потоке тех, что лавиной захлестывают сейчас прилавки? Он просто не стоил бы отдельного разговора. Однако в том-то и суть, что автор явно стремился создать нечто большее. В романе ощущается некая сверхзадача, некий художественный посыл, влекущий нас за пределы текста. Судить о нем следует исходя из этих координат. Так что же, мы имеем дело с предупреждением? Мы читаем антиутопию, которая, по идее, должна предостеречь нас от кошмаров грядущего? Такая трактовка романа напрашивается сама собой. Собственно, ничего другого в голову не приходит. Но ведь даже в жанре антиутопии есть своя мера: чтобы подобное будущее воспринималось всерьез, нужно, чтобы его кто-то хотел. Более того – чтобы его хотело молчаливое большинство. Только тогда история медленно, но неуклонно начинает смещаться к соответствующему формату. А кто же, спросим себя, захочет жить в этом мире? Кто захочет жить в страхе и в нищете, в растерянности, не зная, что будет с ним дальше? С одиозным правительством, неумело перекраивающим страну, с коррумпированными чиновниками, не соблюдающими никаких законов, с милицией, немногим отличающейся от своей криминальной изнанки, с недалекой вороватой элитой, пирующей во время чумы? Кто, спрашивается, может этого захотеть?

В общем, предупреждения не получается. Антиутопия, как бы талантливо, этого нельзя отрицать, она написана ни была, остается сугубо умозрительным измышлением. Послание не имеет адреса. Удар бьет мимо цели. Мы с прискорбием вынуждены констатировать, что основной замысел автора не удался. Это не вид с горы, открывающий наблюдателю величественную панораму. Это – лишь вид с холма, упирающийся из-за ограниченности обзора в прилегающее болотце. Взгляд с кочки на лужу. Нечто такое, чему суждено остаться исключительно местным явлением.

И все же не будем спешить с вынесением приговора. Литература тем и отличается от точных наук, что здесь не бывает однозначного результата. Роман завершается вполне ожидаемой сценой. Герой, замотанный в тряпье и лохмотья, бредет с колонной людей по заснеженной однообразной равнине. Пронизывающие взрывы ветра, бледное омертвелое небо, вмерзшее по краям в горизонт. Впереди – дощатые казарменные строения, до которых, правда, еще нужно дойти…

Метафора здесь понятна: прошлое, как голодный демон, обгладывает настоящее, теневая реальность, всегда присутствующая в действительности, проступает сквозь нее трупными пятнами. Судьба героя остается нам неизвестной. Скорее всего, он погибнет в этом диком пространстве.